О соседстве с Алексеем Стахановым и его деревенской мамой, об арбатских бубликах, о том, что в глазах всех приезжих Москва одинаковая, и о прививке против страха, которую срочно необходимо вколоть.
Я выросла…
В Кратово, где у нас был дом. В 1946 году, по возвращении из эвакуации в Москву, оказалось, что квартира семьи бабушки занята каким-то военным чином — тогда такое было возможно. Поэтому бабушке, троим ее детям и дедушке оказалось негде жить. Она сделала невозможное — нашла этот участок с халабудой, практически щитовым домиком — я его застала маленькой. Тогда он был сарайчиком, где стоял мотоцикл моего дяди, стильного по тем временам молодого человека, гонявшего на «Яве».
Бабушка купила участок, отдав за него остатки доставшегося ей в приданое семейного золота. Когда моя бабушка выходила замуж, прабабушка подарила ей глубокую суповую тарелку драгоценных украшений. В эвакуацию всю ее, как говорили дома, съели — променяли золото на еду. Именно эта часть семьи — папа, тетя и дядя — в войну не голодала — еды не доставало, но, как моя мама, от голода в обморок не падали. От тарелки золота осталась дамская часовая цепочка почти полметра длиной и шириной в мизинчик. Когда бабушка приехала вселяться, оказалось, что хозяева требуют доплаты, но у моей семьи не было ни рубля, поэтому бабушка достала цепочку, оторвала от нее руками кусок, отдав его тете и наказав оставить как память, а остаток отдала в уплату за участок. Кусок цепочки сейчас у меня, он цел.
Был куплен участок с маленьким щелястым домиком с буржуйкой. Так они провели три зимы. А потом построился дом — в нем жили мы все, когда деревья были большими, а сейчас живет мой папа. Дом поделен на две части: с одной стороны часть папы и нашей семьи, а с другой — дядина. Поэтому когда меня спрашивают о моих очень устойчивых семейных связях, я отвечаю, что просто не представляю себе жизнь иначе. Два брата, абсолютно великовозрастные люди, прожили бок о бок всю жизнь. И моя мама, и Таня, дядина жена, так же всю жизнь провели со свекровью — никто не умер, не подрался, были застолья и прекрасные праздники на участке. А он по тем временам был очень большой — 17 соток. Мне казался целой вселенной.
Вдоль горелого забора был малинник — бабушка очень ловко, с хозяйской хваткой, выращивала ягодные кусты. У всех соседей были сморщенные, ссохшиеся, мелкие однобокие ягоды, а у бабушки — малина, как сейчас продается в супермаркетах — одна к одной, ровная, душистая. В основном садовая, но было и несколько кустов лесной и белой. Прекрасно помню, как достаточно взрослой, лет в шесть-семь, была абсолютно убеждена, что в малиннике живет волк, поэтому ходила туда с опаской. Рядом были грядки с клубникой — есть с грядки не запрещалось: никаких урожаев никто не ждал, все предназначалось для нас с сестрой. При этом бабушка не разводила огороды, была по своим временам эмансипе: прекрасно шила, читала Бальзака, но и в хозяйственном смысле была ловка.
Мы всегда ждали лето — естественно, это самое лучшее время в жизни. Его начало отсчитывала цветущая сирень — большое счастье, она совершенно дивно пахнет одуряющим образом. Бабушка ездила за ней на селекционные ряды на ВДНХ, где продавали яблони, вишни и сирень. Сказать, что это была экспедиция — не сказать ничего. За этими селекционными кустами и деревьями выстраивались очереди, которые, судя по рассказам бабушки, не шли в сравнение даже с теми, что потом мы увидели в перестройку. Сирень осталась, правда ухудшилась… Но когда я была маленькой, бабушка жива, а сирень не очень стара, то вдоль дома была высажена густая аллея из разных сортов: белая, персидская, прекрасно помню куст «Знамя Ленина», которым бабушка очень гордилась. Сирень отцветает быстро, поэтому все лето стоит страшненькая: листья повисают, оставшиеся от роскошных цветов сухие свечи похожи на репейник. Но бабушка умудрялась обламывать эти сухие веточки, не нанося кусту вреда; не жалела сил поливать деревца. Поэтому сами кусты тоже стояли невероятно красивые.
Лето — это рай: родители и дядя с тетей утром уходили на работу, а мы оставались с бабушкой. За домом была беседка, увитая виноградом. И бабушка, ей никогда не было лень, накрывала нам завтрак в этой беседке. Именно накрывала: на столе лежали никакие не бумажные, а льняные салфетки, серебряные или мельхиоровые приборы. И к нашему с сестрой Инкой пробуждению всегда было что-то испечено: или маленькое песочное печенье, которое бабушка называла «бомбошки», или плюшки — в 5 утра, что ли, она вставала, чтобы их завести, — или совершенно изумительные маленькие пирожки с мясом. Это все помимо творога и каши. И мы сидели, болтали, пили чай, иногда до той поры, пока родители не приходили из своего научного института. То есть мы завтракали до родительского обеда.
Перед домом была специальная площадка, на которой не устраивали никаких газонов, лишь время от времени подсыпали туда гравий, чтобы землю в дом не тащить (любой человек, живущий за городом, знает, какая это проблема в сырую погоду), и мы с Инкой играли там в бадминтон. Хотя, конечно, полноценной площадки не было — что такое сегодня 17 соток!
У нас была подруга Надежда, она училась в нашем классе в английской спецшколе. Ее папа тоже работал в НИИ, но он был взрослым дядькой — Надежда родилась у очень возрастных родителей, которым с ней было не интересно в отличие от нас, поэтому все летние каникулы с утра до темна она проводила с нами.
Помню, как папа учил всех нас кататься на велосипеде — по деревенской улице на двухколесном простецком «Школьнике». Папа держал велосипед, а мы по очереди на него взгромождались, и сколько мы крутили педали, столько папа бежал за велосипедом: если норовили упасть, то он хватал велосипед за багажник. Таким макаром мы, все три девицы, научились ездить моментально. Просто потому что понимали, что упасть нельзя — папа всегда подхватит. Поэтому с той поры и до сих пор катаемся на велосипедах с большим удовольствием и энтузиазмом.
Кратово — это прекрасное детство… Прапрабабушкин самовар — совершенно отдельная история: тульский самовар братьев Баташевых. Самовар заслуженный — этой модели на выставке в Нижнем Новгороде и Париже были присвоены медали — все они выбиты на самоваре. Он, 1888 года, пережил все войны и эвакуации. Его ни разу не лудили и не паяли. В обе войны, когда нужно было бежать и спасаться то от голода, то от бомбежек, он объехал всю страну и вернулся в Кратово, где никогда не стоял в углу как генерал-губернатор, а всегда был в работе — в нем постоянно кипятили чай. И до сих пор мы себе не представляем выходных без самовара: дурацкая история — пить чай из чайника, если у тебя есть самовар и участок — иначе идиотизм какой-то. Прапрабабушкин самовар нам верно служит. Мы его пытались чистить и, может быть, даже отчистили бы до блеска, но боимся повредить. Тогда он будет нуждаться в реставрации, а мы хотим тот самый самовар, из которого пила чай прапрабабушка.
В девяностые было голодно, совсем не до жиру — и это правда. Все научные институты, включая тот, в котором работал мой молодой муж, в одночасье перестали платить зарплату. Сергей Крикалев, шесть раз герой космонавтики, рассказал мне, как в 1991 году они полетели на станцию «Мир» на сто дней, а пробыли 312, потому что не было денег их посадить. Космическая отрасль разорилась в один день. Это иллюстрация к тому, как жила страна, как жили мы. Купить десяток яиц — дело неслыханное. Этот самовар был для нас большим утешением и радостью. Ведь чай из самовара — праздник. Самовар зимой можно ставить только если возле печи и вытяжки, куда будет направляться труба; на улице же он не согреется. И мой муж, молодой ученый, придумал одевать самовар в телогрейку и так топить щепками и шишками. Самовар в одеяниях закипал на улице, и его приносили домой — сразу потрясающий запах костра и очень вкусная вода, нагретая таким образом. Иногда к нему был товар люкс — бутерброд с салом.
Потом в Кратово выросли дети. Сейчас наш старший сын говорит, что знает дом как свои пять пальцев, весь его облазил — ему были страшно интересны все чердаки, сундуки, зипуны, которые валяются по дому до сих пор. Однажды мы купили ему велосипед. Сделали это зимой, потому что, хоть день рождения и летом, зимой дешевле. Спрятали с мужем Женькой велосипед на чердаке, чем-то завалили-закрыли. И сейчас наш великовозрастный детина признался, что так хорошо знал кратовский дом, что нашел подарок, но не сказал — изо всех сил ждал праздника.
Историй, связанных с Кратовом, очень много. А какие были соседи!.. Но взрослыми людьми мы оттуда уехали: областная администрация проложила по нашей улице смычку города и деревни, забахав напротив забора четырнадцати- и шестнадцатиэтажный район, заселенный друзьями из сопредельных держав. Дом стоит, он цел, там живет папа, но нам — невозможно.
Московское детство…
При этом вся жизнь была в Москве, где жила прабабушка. У нее была квартира на улице Горького. Прекрасно помню, как вся семейка (у прабабушки четыре дочери и два сына) собиралась у нее на праздники, привозя с собой жен-мужей и детей. Пока дочери накрывали на стол, мы с прабабушкой отправлялись гулять — это угловой дом с улицей Фучика, самая серединка Тверской. И мы выходили из двора, шли по Горького мимо лип, а бабушка собирала липовый цвет в кулечек, чтобы заварить потом в чай. На улице Тверской… собирала липовый цвет… Это было не в XVII веке, а в моем детстве, хотя я еще далеко не пожилой человек.
Мы катались на велосипедах в сквере на Покровке около памятника героям Плевны. Потом сквер стал ужасным — в нем в девяностые поселились то ли наркоманы, то ли гомосексуалисты. К счастью, их всех разогнал Собянин.
На Кутузовском проспекте в 31-м доме жила одна из бабушкиных сестер. На этаж ниже — Алексей Стаханов, основоположник стахановского движения, со своей деревенской мамашей. Для того чтобы лучше прижиться на Кутузовском, она привезла с собой тараканов и клопов. Это не шутка. Весь дом, где сроду не было ни одного таракана, наводнился ими. Мусоропровод был на кухне — дом новаторской постройки. Чего мы только не делали, чтобы как-то избавиться от этих тараканов, и все жильцы знали, что их запустила мамаша Алексея Стаханова, чтобы дом был уютным и жил хорошо.
Вся семья была очень озабочена нашим с Инкой воспитанием, поэтому устраивала бесконечные походы в Консерваторию на симфоническую сказку «Петя и волк», особенно зимой, особенно вьюжным утром, когда невыносимо хочется спать. Но в Консерватории нам нравилось, потому что это было единственное место в театрально-музыкальной Москве, где наливали тархун — мы были маленькие и совершенно дикие. Ходили туда, ожидая перерыва, чтобы помчаться в буфет. Но иногда музыкальные спектакли шли без антракта, в основном подборки классической музыки; ужасное горе: мы оставались без этого прекрасного напитка.
Наша тетя, папина сестра, была вдохновленной театралкой — ходила на все премьеры и модные постановки. Сначала шла она, потом родители, а после, если спектакль допускал, брали и нас. Тетя работала директором аптеки №5 на Тверской — на месте нынешнего отеля «Мариотт». Естественно, все люди, работающие в округе, друг друга знали. А все театры рядом: и Ленинского комсомола, и Моссовета, и Сатиры, и Станиславского, и Пушкина, и Бронная — все рядом. Благодаря тетиным знакомствам я прекрасно помню Тараторкина в «Братьях Карамазовых» в Моссовете, Спартака Мишулина в роли Карлсона в театре Сатиры, молодых Певцова и Ракова у Захарова — везде был сумасшедший аншлаг. Мы были абсолютно счастливыми девицами: когда вышли «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и «Юнона и Авось», на которые было не попасть и которые караулила конная милиция, мы ходили раз семь смотреть рок-оперу и раза три на «Хоакина». Разговаривая с Аленой Хмельницкой, выяснила, что у нее такая же история.
Мы с Инкой обязательно ходили на лекции по русскому искусству в Третьяковскую галерею и на «Декабрьские вечера» в Пушкинский музей, где играл Рихтер, с которым дружила Антонова — погружались в культуру по субботам как в работу. Правда, это нам мало помогло. Мы остались плохо образованными людьми. Но стараемся как-то наверстывать. Единственное, что, с моей точки зрения, имеет в жизни смысл — образование и самообразование.
Совершенно потрясающая бубличная была на Арбате рядом с театром Вахтангова. Там пекли московские бублики — абсолютный восторг: от этого павильончика пахло на всю улицу; все, что сейчас нагло выдается за московские бублики, просто отвратительное голимое вранье и эрзац. И если мы были в Вахтангова на утреннем спектакле, хотя они шли редко, то обязательно после отстаивали очередь, которая, какой бы длины ни была, все равно быстро двигалась, и покупали эти бублики — съесть их можно было сколько угодно, так вкусно они были посыпаны маком. И домой на шее несли десяток на нитке: идешь, нюхаешь — так вкусно, невозможно себе представить. Самое главное — донести, не съесть по дороге.
Книжный магазин «Москва» на Тверской, 8. Там были подписки, за которыми мы ходили с дедом. Подписные издания все очень ждали. Хоть мы и были маленькими, но иногда удавалось купить то, что нам с Инкой очень хотелось. Дед ходил за подпиской — за чем-то синим. Что же это могло быть? Точно не Дюма — его все презирали: дома не место, просто развлечение — можно взять в библиотеке. Вроде Мамин-Сибиряк…
Однажды деду удалось купить нам книгу сказок Андерсена с иллюстрациями большого художника, авангардиста Анатолия Зверева, который получил заказ от издания «Детская литература». Книжка была не в супере, а в твердом тканом переплете. И уже по картинке на переплете было понятно, что внутри чудеса. Помню, мы пришли домой и дед нам стал читать сказку «Ганс Чурбан», совершенно упоительно, на разные голоса, а там много героев: и сам Ганс Чурбан, и братья, и старуха, и осел…
Прошло время — Москва очень изменилась. Не знаю, насколько вы толерантны к Собянину, но я его обожаю, подписываюсь под каждым своим словом — это на моей памяти первый человек, который пытается что-то для города сделать: не украсть у него, не разорить, не понатыкать в московских дворах многоэтажек, не поразвести торговые центры с гостями нашей страны внутри, а реально что-то сделать. Но его, бедного, все ругают: то за арки, то за дороги! Хотя тот же сквер около памятника героям Плевны гораздо больше похож на сквер моего детства, чем десять лет назад.
О своей Москве я могу рассказывать неделями. Для меня Москва — мой мир, моя жизнь, мои родители, мои театры, мои книжные магазины, мой магазин «Мелодия», в котором прекрасно помню, как купила пластинку Визбора. Мне не хватало 15 копеек. Было понятно, что если сейчас не купить эту пластинку, то не завтра, а через четверть часа ее разберут, и я попросила недостающие гроши у какой-то тетки, она дала. То, что со всем этим стало, для меня, как и для любого москвича, невыносимо, я просто не могу… Очень стараюсь держаться и возлагаю большие надежды на Сергея Семеновича — что он продолжит исправлять, как говорили в литературе, перегибы и что он сам в них не ударится.
Москвич — это…
Тот, кто родился в Москве, тот, у кого выросли в Москве родители. Всегда, когда меня спрашивают: «А откуда вы приехали в Москву?», я стесняюсь и не знаю, как ответить на этот вопрос. Знаю, что моя бабушка родила маму в доме прабабушки в Бутово. Откуда приехала? Видимо, из Бутово мы понаехали.
Москвич — человек, который любит Москву. У каждого москвича — Москва своя, у всякого приезжего — одинаковая: шумная, пробочная, быстрая. Поэтому все они говорят про темпы, бега, скачки и что все бурлит. Помилуйте, уважаемые! Зайдите на Мясницкой во двор дома, где жил Маяковский, там до сих пор мужики играют в нарды и топят самовар, а тетки вяжут и гадают на суженого. Я все это видела своими глазами. Для приезжего все — движуха, МКАД, туда поедем, сюда… Не надо батутов и торговых центров — это никакая не Москва. Москва — переулки и бублики, книжные, чайные, рюмочные — как прекрасно мы заходим с моим мужем «на стоячка» на площади Ногина (Китай-город)! Меня научил Станислав Сергеевич Говорухин, который обожал это дело с бутербродом с килькой или со шпротиной. Это московская культура, московская традиция. Восторг! Как и какие-то маленькие музеи… Пыльный зал Зоологического музея на Моховой — он пыльный всю мою жизнь, поэтому из раза в раз ты смотришь на унылые скелеты динозавров, объясняя: «Сынок, такие звери жили до нашей эры». Вот это Москва, а никакая не толпа, торговые центры и ритмы жизни. Это у приезжих все, у нас не так.
Но я живу…
За городом. Приезжаю в Москву на работу. Когда у меня длинные съемочные процессы, по неделе в месяц живу в городе. А в остальное время — глубоко за городом.
Хочу поменять в Москве…
Очень много приезжих. Несмотря на то что Сергей Кузнецов, главный архитектор Москвы, говорит, что в этом нет ничего страшного, я ему надоедаю: «Сереж, как можно, чтобы мегаполис все разрастался?!» Он отвечает, что это мировая тенденция, ничего в ней страшного нет.
Чего бы мне хотелось? Безопасности — это невозможно, но мы же рассуждаем гипотетически. Чтобы было меньше толпы и машин — несмотря на вводимые ограничения и плату за парковку, поток не уменьшается. Мэр делает все, чтобы люди ездили не на своих машинах, а на общественном транспорте, который подчас идет совсем пустой. Не знаю, зачем машины, если можно кататься на теплом чистом троллейбусе. Конечно, в Тверь на нем не поедешь. Но и не все туда едут.
Хочу, чтобы в городе стало больше собак — в Москве моего детства было много собак, с ними все гуляли. Популярными породами были колли, спаниели и овчарки, их выводили в медалях — хозяева гордились. Сейчас в Москве почти нет собак. Мне хочется, чтобы они вернулись — город, по которому гуляют собаки и дети — счастливый город. Я прекрасно понимаю, что виноваты реагенты — хотелось бы, чтобы их не было. Лучше убирать улицы иным способом: песок сыпать, как в моем детстве — хотя тогда зимы были гораздо более сложные, чем сейчас, но справлялись же.
Поменьше беспокойства по всяким разным, никому не нужным и неинтересным поводам. Москва — город очень беспокойный. Что произошло в Иордании, что сказал Реджеп Эрдоган — решительно никому нет до этого дела в Анадыре — я, как человек, который был там много раз, это знаю. Я хочу, чтобы в моем городе все тоже немножко успокоились. Жили без страха, без очередей в МФЦ, без боязни отпустить ребенка во двор. Чтобы лекарство против страха, о котором братья Вайнеры писали 50 лет назад, наконец кто-то изобрел и нам всем вкрутил с вакциной от ковида.
Пишу все книги в социальной аскезе, закрываясь за городом…
Больше того, я всегда считала это состояние признаком собственной распущенности. Буквально на днях я разговаривала с Сергеем Лукьяненко, автором «Дозоров», он мне сказал: «Если я знаю, что мне вечером надо дать десятиминутное интервью по телефону, то весь день насмарку — думаю только о предстоящем разговоре». Я-то думала, что я одна такая полоумная. Лукьяненко сказал, что это нормально для пишущего человека. Ужас в другом: новую книжку-то я дописала и даже выпустила, но уже и придумала следующую — собираюсь писать, если понадобится второе интервью, звоните в апреле.
«Судьба по книге перемен»…
Новая книжка про Маню Поливанову — писательницу. В этот раз она попадает в передрягу в Питере, где ее тетя-экстрасенс ведет прием — представляете, я написала книжку, где одна из героинь — экстрасенс, немыслимое дело! Там все есть: любовь, летний Питер, прогулки по Неве, Исаакиевский собор, который сияет как второе солнце в небесах, есть девочка, которая болеет, и хоть в книжке не выздоравливает, но, мне кажется, надежда остается… Много интересного.
©Анастасия Медвецкая
Источник
Далеко далеко в Новой Республике
Про что нельзя писать в американских учебниках
