Памяти одноклассника Виктора Арефьева
Речь пойдёт о Василие Герасименко, очень старом, по земным меркам, мужчине. Пару лет назад он разменял восьмой десяток, но держался бодро и уверенно. Этим и привлек моё внимание. Услышав просьбу, рассказать о себе, он насторожился, удивленно вскинул брови и прищурив правый глаз, стал пытливо изучать мою физиономию. Он стоял полусогнувшись, опираясь на крепкую, толстую ветку. На лице прочитывалось желание угадать истиные мотивы моего обращения. Но ничего дельного не приходило в голову и он, сдвинув на лоб кепку, присел на край бревна и крепко задумался. Взглядом пригласил меня сесть рядом. Намереваясь закурить, достал кисет с табаком, но, махнув рукой, засунул обратно кисет в боковой карман потрёпанного пиджака.
-Рассказать то можно, а чего не рассказать, - придав голосу торжественность, прервал он тишину, с ухмылкой посматривая на жука из семейства долгоносиков, который переваливаясь с боку на бок, пытался забраться на его сапог:
- Кода мине в армию забрили, тода я пошел свободнЕй, молодой был, красивый.
Дед мечтательно посмотрел на меня, оценивая с собой в молодые годы и сравнение шло явно не в мою пользу, удовлетворившись этим обстоятельством, он причмокнул губами и продолжил:
- Девки за мной ох как ухлестывали. Батька нас в ежовых рукавицах держал, не всякий раз за ограду выберешься. Следил, чтоб мы траву всякую не курили или еще чего. Я мастеровой был, писался кузнецом и слесарем. В отца пошёл, в роду у нас все такие. Моего пра-пра-прадеда отец еще в запорожской сечи пушки отливал. Вот так то…
Он замолчал, ожидая моей реакции на сказанное. Не дождался. Собравшись с мыслями, и, положив ногу на ногу, он охотно продолжил рассказ:
Нас всех таких шустрых отобрали и погнали в интендантство, в город Тифлис значит. Сейчас даже там, иде я работал, до сих пор предовольственный магазин находится. Ох, большой магазин, туда железная дорога ходит. По семьдесят, по восемьдесят вагонов нам подавали. Я работал на мукомольне, машинистом. Кода кончаю свои часы там, нас гонют на выгрузку. А тода техники никакой не былО, только грузины наёмные с повозками. И вот, мы мешки наваливали в ихние повозки. У них, я тебе скажу, повозки такие большие, посля ни разу таких не видал. Возили они в помещение, на весы. А там обратно на горбах мы таскали в склад. А тут Германия объявила войну.
На последнем предложении дед встрепенулся, глаза сузились, наполнились гневом, жёсткие желваки заиграли на загорелых скулах. От злости он заскрежетал вставными зубами, имитируя твердое желание дать решительный отпор врагу. Правая рука потянулась к топору. Я, на всякий случай, пересел подальше. Но он, не заметив моего движения, как ни чём не бывало, продолжил:
- Нас потребовали, всех мастеровых сюды, в Эриванскую губернию, в Армению значит. Деревня Воронцовка, новая дислокация моя была. Молоканская деревня, тода еще армяне в Воронцовке не жили. Тольки молокане по субботам, после бани всякие песни горланили, под балалайку пели, про любовь там и ещё про чаво не помню.
Этих молокан еще Екатерина Великая из России на Кавказ сослала. Докладают ей, мол, под самым боком иноверцы живут - молокане. Нашу православную веру не принимают. Она им, мол, меняйте веру на православную и всё тут. Они уперлись, ни в какую. Тода она вызвала ихнего пресвитера, Никодима Хфёдоровича Стародубцева.
Ну что, - говорит, - всё упираешься?!
А он стоит, хоть бы слово сказал, бледный. А она рассвирепела, жуткая баба была, и говорит ему:
- Отказывайся либо от Родины, либо от веры. Он с гневом поглядел на нее и бросил ей в лицо:
- От веры не отрекусь.
Ну, и в ту же ночь, погрузили солдаты их скарб и погнали прочь от России. Два года они барахтались, пока сюды не добрались. Многие по дороге померли.
Граф Воронцов из Тифлиса проезжал мимо, увидел поселение. Пообщался с крестьянами на русском. Удивился тому. И назвал деревню Воронцовкой, старосту назначил, чтобы молокане старосте кланялись, а жаловаться на старосту в Тифлис ездили.
У Воронцова в Тифлисе свой наместник был приставлен для этих случаев. Молокане, я тебе скажу, смирные такие, с ними жить можно, - он оскалил лешачьи зубы и, закрыв рот кулаком, кашлянул на весь двор:
- Так вот привезли нас в это село, в Воронцовку, значит. Со мною ставропольский работал. Я младший, а он старший. Он уже десять годков отбарабанил, а я тольки ногой первой шагнул, второй год значит. Вот кода нас сюды привезли, нам приказ от окружного интенданта. Отремонтировать пресс и приступить к прессовке сена без всяких разговоров. Ну, мы начали. Отремонтировали. Титан-пресс большой стоял, а мотор у него английский - Рустан-проктор. Я не знаю, чего это означает, как ни допытывался у прапорщика, он ничего не сказал. Сейчас вспоминаю и дивлюсь своей глупости, чего это я к нему прицепился, он тоже не в понятии. Откуда ему знать? Грамоте-то не обученный, тильки два класса прошёл.
В Воронцовке во дворе за аптекой у нас мотор стоял. А рядом внутре сарая пресс. Нам туда привозили сено, а сено покупалось у молокан тут. Государство покупало. Им платили деньги, а мы работали.
Как-то раз подходят к нам молокане и говорят:
-Что это у вас мотор стреляит, как с орудии?
- Народ пугаете зачем ?
Я своему старшему говорю:
-Хфедь, давай сделаем, чтобы не стреляло.
- Э-э, что ты понимаешь ! - Хфедя мне в ответ.
Ведь он десять лет прослужил, а я тольки ногой первой ступил, - объяснил мне Василий и полез в карман за чётками:
- Приходит прапорщик, а молокане ему заявление подают.
- Это что, - говорят, - стрельба да стрельба, как с орудии стреляит.
Мотор-то был, кода за ним глядишь, воду мало даёшь, тода у него гарючая хорошо сгараить, а кода воду больше даёшь, там сырость получается и сгарания неправильная. И остаётся в ухлопной трубе газ, он тода ка-а-ак шмарганёт, как с орудии.
Приходит к нам прапорщик.
Конечно, я младший был, а етот Ремнев старший.
К нему подходит прапорщик и говорит:
- Ты что, слушай, не прекратишь. У тебе такая безобразия, надоело, гупает и гупает. Соседи близко, обижаются, и лошади шарахаются. Ты должен немедля отремонтировать, чтоб стрельбы не былО.
И я стою и он стоит тут.
А Ремнев говорит, - я не могу сделать, чтобы он не стрелял.
- А как же так и будет вот стрелять?
- Так и будит, ваше благородие, - отвечает Ремнев.
Подходит тут ко мне их благородие:
- Герасименко, ты сделаешь, чтобы не стреляло ?
Я говорю, - ваше благородие, сделаю.
А его заскребло, етого Ремнева, - Ты что, говорит, берёшься?
Я говорю, - Я завтра же сделаю не будет стрелять.
Прапорщик ушел.
Я утром, еще до петухов, проснулся, всё, что надо, сделал. Приготовил, пустил мотор. Цельный день проработал - хоть бы раз хлопнул. Прапорщик прибегаит, - сюды иди.
- В чем дело, ваше благородие.
- Это ты сделал ?
- Я, ваше благородие.
- Молодец Василий, - он говорит. И хлопает меня по плечу рукой.
- Рад стараться, говорю, ваше благородие.
- Надо написать окружному интенданту, чтоб тебя произвели.
А я говорю,
- Это ваше дело, ваше благородие, как хотите.
Ентот Ремнев старше мине, ведь десятый год отбарабанил. Кода услышал об этом, аж позеленел:
- А-а-а!!! Тебе будут производить, ты старше мине будешь тода?! А я кто буду, тебе подчиняться?!
- Хфедь, - я ему говорю, - это не моё дело. Окружному интенданту виднее кто кому должен подчиняться, как скажут, так и будет.
Когда пришел прапорщик на другой день, не стреляет моя машина, всё, прекратила.
- Завтра рапорт пишу в окружное правление.- говорит прапорщик.
Я опеть ему, - ваше благородие, это ваше дело. Как угодно. Достоин - сделайте, если недостойный - не надо.
Этот самый Хфедор пошел в контору. Как давай там, как давай:
- А! Вы его производите! А я кто буду?! Я грамотный, я... Я даже держал экзамен на прапорщика. Если бы мне память не отшибло, когда мине мать с лошади уронила, быть бы мне уже давно прапорщиком.
А я ему, - ладно врать-то. Вы же безлошадные были, сам рассказывал.
А он, значит, никакого внимания не обращает, всё орёт, руками машет, за воротник хватается. Прямо ирод какой-то. Их благородие и растерялся, а етот Ремнев всё надрывается:
- Повешусь, утоплюсь, отвечать кто будит? Грех на душу кто возьмёт?!
Василий замолчал, дрожащей рукой достал кисет, неловко свернув самокрутку, закурил. Его гордость до сих пор страдала от той раны, полученной им шестьдесят лет тому назад, когда ему только только двадцать с небольшим исполнилось. Он, курил глубоко затягиваясь, искоса поглядывая на меня. Молчал, надеясь, что его рассказ всё же вызовет сочувствие, юный собеседник поймёт его боль, но увидев, что тот совершенно равнодушен к его рассказу, словно превратился в глухонемого, нехотя продолжил рассказывать историю своей жизни:
- Полдеревни мужиков собралось, ни как в толк не возьмут, что происходит. Слухают, как Хфёдор слюной брызжет. Тода я махнул рукой и говорю, - ваше благородие. Мне нельзя было обращаться прапорщик или еще как-то так. Я рядовой, а он прапорщик, - пишите на нас на обоих. Верно Хфёдор говорит, коль утопится, сраму не оберемся.
Тода прапорщик написал окружному интенданту, чтобы нас произвели. С полгода прошло, а от окружного интенданта никакой весточки. Хфёдор постоянно в контору бегал, спрашивал чего там. А я и думать- то позабыл, не до етого было. Война ведь шла с Германией, нашим сеном лошадей кормили, которые пушки в самый разгар боя волочили с места на место.
В один день, как сейчас помню, депеша пришла, я как раз в конюшне работал. А Хфёдор у фельдшера палец перевязывал, он всё гноил у него. Прапорщик мне махнул рукой, мол, сюды иди, а Хфёдор сам пришёл, его никто и не звал. Прапорщик прямо во дворе пакет распечатал и зачитал нам указ окружного интенданта. Окружной интендант распорядился произвести ентого Хфёдора в младшие сержанты. Хфёдор от радости тут же плясать стал, прям во дворе. На это дело он мастак был, хлебом не корми дай развернуться. Прямо скажу, получалось у него, это дело, танцы значит.
Такие вот дела…
А, кода звания младший сержант имеешь, то на погонах две нашивки, такие беленькие носишь... Он их, эти нашивки, часто менял, как сам объяснял, чтобы издаля видать было.
А про мине окружной интендант ничего не написал или писарь недобросовестный оказался. Кто знает? Я все порывался спросить у их благородии, да как-то так ... Вот и всё. Вот как и был я, рядовым, значит, так и остался. Он ведь грамотный был, ентот Хфёдор. Держал экзамен тоже на прапорщика. А я кто был?! Такие вот дела!
Василий поднял свои выцветшие глаза и с укоризной взглянул на меня, в нём всё ещё тлела надежда прочесть в моем взгляде сочувствие, понимание. Наступило гнетущее молчание. Я же молча созерцал, как худой, иссохший, старик понурив голову сидел на бревне, нервно теребил самокрутку под влиянием рассказанного, обращаясь к своему прошлому, измерял его огненным взором, словно намереваясь, несмотря на прошедшие годы, взять приступом, разрушить, уничтожить те сложившиеся не в его пользу обстоятельства.