Лазарева Наталья. Двадцать лет спустя.

120.

На балконе, на соломенном круглом столике, покрытом уличной пылью, со вчерашнего вечера остался стоять домашний телефон на длинном проводе. Я осторожно уселся в скрипучее, пересохшее от прямых солнечных лучей, соломенное кресло-качалку и рука сама потянулась к трубке, стал накручивать диск. Уже на последней цифре осознаю, что звоню Лазаревой Наталье. И странно, как я вспомнил этот набор цифр. За все годы ни разу не возникала потребность пообщаться, забылась Наташа, осталась в прошлой жизни.

“Тем более в такую рань?”, - укоряю я сам себя, но продолжаю прижимать к уху трубку, из которой уже льётся привычная мелодия телефонных гудков. Закрадывается сомнение, не ошибся ли я номером, но в эту минуту услышал до боли знакомый и такой же наполненный энергией и задором, как и в студенческие годы, голос Натальи.

- Слушаю.                

- Доброе утро, Наташа.                

- Доброе?..                

- Это Ваагн.                

- Что-о-о ?! Ну, здравствуй! Ты в Москве?                

- Да, на пару дней заехал.                

- А ты меня случайно подловил, я вот-вот на выходе. На дачу еду. Вечером вернусь, Хочешь приезжай в гости.                

- Приеду, с удовольствием.                

- Наш адрес не забыл?                

- Как видишь, номер телефона помню, кстати, никогда его не записывал.                

- Странно. А мне казалось, если встретимся случайно на улице, то мимо пройдёшь, сделаешь вид будто и не знакомы вовсе.                
- Ох, прости ты меня, - вырвалось у меня в сердцах, - какой глупой была ты, такой и осталась.               

- Вот-вот, теперь узнаю тебя, - рассмеялась Наталья.                

Но, а я уже завелся:                

- Я разве такое впечатление оставлял когда-нибудь, зачем ты так обо мне?..                

- Нет, но люди меняются.                

- Понимаю.                

- Ну, мне пора, после семи вечера я дома. Если точно приедешь, то я приготовлю пирожки с рисом. Помню, как ты их поглощал.                

- Приеду, тем более, если пирожки будут. Тётя Вероника на даче?                

- Её уже нет...                

- О! Печально… соболезную... очень жаль… А Владимир Георгиевич?..                

- Он на даче с внуком, всё командует.                

- Передай от меня привет.                

- Хорошо. Ну так я жду тебя вечером.

121.

Что ни говори, а особое чувство охватывает, когда подходишь к давно забытому подъезду, когда седая женщина у подъезда обращается к тебе со словами:

- Вы к Лазаревым? Так Наташенька дома, поднимайтесь.

И не дожидаясь ответа продолжает:

- Вы должны помнить меня, я этажом ниже живу. В молочном работала, вы часто у меня мороженое брали.

- Да конечно помню, - охотно отвечаю я, хотя не помню ни мороженое, которое я покупал, ни молочный магазин, в который, как утверждает эта пенсионерка, я часто заходил.

- Конечно должны помнить, я в те годы видная была, и вы, молодой студентик заглядывались на меня, я замечала это. - Затем, глубоко вздохнув добавила:

- Ну идите, идите, не буду задерживать вас.

Открывая дверь подъезда, я краем глаза увидел как к “моей старой знакомой” подсела такая же старушка, и до меня донеслось:

- Он к Лазаревым идет, сам из Туркмении, Мансуром зовут.

Дверь открыла полная женщина с чертами лица отдаленно напоминающими ту, мою студенческую знакомую. Она открыла дверь и, не пропуская в квартиру, стала всматриваться, также пытаясь найти те, знакомые, оставшиеся в прошлом, черты. Пауза затянулась.

- Можно войти? - встревоженно улыбнувшись, спросил я, подсознательно напрягаясь от необычного приёма.

И вдруг я услышал:

- Как долго я тебя ждала.

Продолжая изучать меня произнесла эта женщина. Я не нашёлся, что ответить и снова повторил вопрос:

- Так войти-то можно?

- В моё сердце? - Упавшим голосом чуть слышно выдавила из себя она.

- Нет, в квартиру, в твоё сердце уже поздно. Твоё сердечко давно занято! - ответил я шутливо-игривым тоном.

Наташа же, а это была она, судорожно схватила меня за грудки, притянула к себе и осыпала поцелуями. Я, чтобы скрыть более чем горячую сцену нашей встречи от посторонних любопытных глаз, неуклюже обнял её за талию, приподнял  и, неловко ступая, перевалил за порог квартиры. Ногою захлопнул за собой дверь.

- Ну, ты меня и убила! - очухавшись от столь бурного проявления чувств, пробормотал я, расстегивая плащ.

- Если бы я знал, что так встретишь, я сто лет тому назад бы примчался. - продолжал ворчать я в полголоса.

Но Наташа, не обращая на моё ворчание, уткнулась мне в грудь головой и повторила:

- Как долго я тебя ждала.

Затем отстранилась, поправила на себе платье и уже спокойнее, без надрыва, добавила: - ты прав, какой я была глупой.

- Да будет тебе, все ОК, - отделался я дежурной фразой, и сделал попытку увести разговор в спокойное русло:

- Подумать только! - воскликнул я:

- Никогда бы не поверил, что мне посчастливится ещё раз у вас в гостях оказаться. А ты такая же уверенная в себе, жизнерадостная. Я рад за тебя.

Наташа с сомнением закивала головой и не ответив провела в гостиную.

С щемящим душу чувством ностальгии я рассматривал интерьер полузабытого убранства, потерявшего лоск и прежнее величие, некогда элитной квартиры бывшего советника Министра обороны СССР.

Вроде как совсем недавно меня изумляли книжные полки с тяжелыми, толстыми книгами в золочёном переплете и с непривычным для советского студенческого глаза твердым знаком в заголовках, изданные ещё в царской России. А также современные многотомные собрания сочинений с обложками тёмно-коричневого цвета, претендующие своей окраской на многовековую значимость, с тиснеными золотом именами Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина, и авторов пониже рангом, но таких же ревностных блюстителей коммунистического порядка. Стены, покрытые ещё в мои студенческие годы импортными виниловыми обоями, но потускневшие от времени, и лоснящиеся пятна в наиболее ”людных” местах излучали тепло и запах сохранившийся в уголках моей памяти.

Бегло выискивая знакомые предметы в общем интерьере элитной квартиры, я не забывал одаривать подружку юности безмятежной, простой, лучезарной улыбкой, навеянной грустными, но теплыми воспоминаниями и мне это удавалось легко, потому что мои попытки воскресить в себе прежние чувства были непосредственными и искренними.

Усевшись в кресло у журнального столика я, желая продолжать разговор в веселом, игривом тоне, нарочито громко вздыхая, произнёс:

- Только моложе стала, вот это плохо. От прежней солидности и следа не осталось, совсем в пацанку превратилась.

Наташа хмыкнула и опять же смолчала не стала возражать, хотя, судя по мимике лица, была совершенно не согласна со мной.

Как и в былые времена, поверхность журнального стола оказалась заваленной, неизвестными рабочему классу, журналами советского времени: “ЮНЕСКО”, “Америка”, “ Англия”. И среди них, к моему изумлению, я обнаружил старые номера, с почерневшими углами, из тех, которые ещё я листал.

- Представляешь, как отца отправили на пенсию, пятый год уже, так и присылать перестали, - с нескрываемым раздражением прокомментировала, заметив мой взгляд, Наташа и добавила:

- В “Англии” рассказ печатали с продолжением, так и не дочитала.

Затем небрежным движением руки откинула салфетку с глубокой фарфоровой тарелки. А на тарелке самое оно! Исходили запахом сочные аккуратно уложенные пирожки.

- С рисом?- со знанием дела осведомился я.

- Они самые, но сначала руки мыть, - довольная собой, ответила Наташа.

Я достал из портфеля коньяк, установил его среди журналов и отправился в ванную комнату.

После второй рюмки стало тепло и на душе и в комнате, пришлось расстегнуть верхние пуговицы сорочки и узел галстука опустить пониже.

А Наташа повела неторопливый разговор о перипетиях своей, не совсем радостной жизни. Понуро опустив голову, рассказывала, как долго искала Альваро, нашла его. Узнала о том, что Альваро так и не получил высшего образования, живёт на Кубе городе Сан-Кристобаль из провинции Пинар-дель-Рио, работает в бакалейной лавке, имеет средний достаток, который полностью устраивает его.

К тому времени он, к тому времени, обзавелся семьёй, нарожал семерых детишек, как говорится, мал мала меньше. Она дозвонилась до него, но Альваро, когда понял с кем имеет честь говорить, пришел в ярость, о сыне и слушать не захотел. Принялся обвинять её в том, что она сломала ему карьеру. Пришлось, не дав ему выговориться, бросить трубку. Воспитывала сына одна, замуж не вышла. Встречалась, но парни узнав, о ребенке с нетрадиционной окраской, тут же ретировались. Помирилась с родителями. Рассказывая о себе, ежеминутно восхищалась сыночком, цокая языком всякий раз повторяла, какой красавчик у неё растет, со смехом рассказывала, как долгое время он интересовался, когда же его кожа станет такой же белой, как у дедушки с бабушкой, как у друзей по подъезду и вдруг резко обернулась ко мне:

- Ваагн, признайся, я часто тебя обижала?

- О чём это ты? - растерялся я, - ни одного случая не помню.

Признаться, Наташа застала меня врасплох этим вопросом, да и действительно не сохранились в моей памяти случаи её недоброжелательного или откровенно грубого отношения. Запомнилось только полное безразличие, коим она одаривала мою персону, глубоко ранящее моё глубоко ранимое самолюбие.

- Нет, это не так. Я хорошо помню и корю себя за это. Как-то ты разбросал книги с этажерки на диване, я и налетела на тебя, мол, чего разбросал, собирай давай.

А однажды ты неплотно положил трубку и к нам никто не мог дозвониться и тебе опять досталось от меня. И ещё вот случай был ...

Я пытался отвлечь Наташу от грустных воспоминаний, успокаивал её, но понимал, боль, которую она пронесла сквозь годы, не исцелить простыми словами. И, спустя двадцать лет, я наконец-то осознал всю нелепость сложившихся обстоятельств тех дней, в которых я, по причине отсутствия в голове достаточных извилин, не смог разобраться, понять, что Наташино безразличие являлось лишь плотной завесой, за которой она стремилась скрыть свои истинные чувства ко мне...